АЛЕКСАНДР ЛУРЬЕЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ
1. О ЛЮДЯХ И ТАРАКАНАХ
Теперь же любой подлец может
прямо у себя на гербе так и написать:
«Подлец», и разъезжать с этим
гербом повсюду, и повсюду
будут его принимать…
М. Успенский
В течение всего года не брал я в руки шашку – не до того было, право слово. Да еще хотелось посмотреть со стороны – как оно там без меня? Такой, знаете, гарун аль-рашидовский комплекс. И теперь могу поделиться кое-какими открытиями.
Я уже давно обратил внимание на то, что, как бы это поделикатнее выразиться, оппоненты мельчают – раньше было 3-4 крупных, потом 5-6 помельче, сейчас же штук 10 – но все такие мелкие, что без зума не разглядеть. Сам, конечно, виноват – нечего было уничтожать их без счета и милосердия, что стеллеровых коров. А так запустил процесс естественного отбора и что ж теперь поделаешь: как известно, наиболее приспособленные существа в мире – это тараканы, им практически все на пользу.
Вот и я остался с такими тараканоподобными противниками. Вот, скажете, опять я оскорбляю. Что вы, помилуйте великодушно! Противник, он, как минимум, выходя на поединок, называется собственным именем – пусть даже в интернете. Оппонент же, параноидально скрывающийся за псевдонимом, не противник. Он, уж простите за откровенность, недотыкомка или, по-простому, таракан. Это такой атавистический страх назвать свое имя в дискуссии – а вдруг злые люди сглазят? Хотя чего я удивляюсь? Ежу же ясно, что гадить – даже по мелочи – удобнее всего под псевдонимом.
Сидит себе, прикрывшись нежным девичьим имечком, такой половозрелый, жирный и бородатый детина и хихикает тоненько в кулачок – в перерыве между своими мелкими гадостями и прочими мастурбальными развлечениями. И никак его из тараканьей норки не вытащить – он-то твердо знает, что на свету да при всем честном народе конец ему придет немедленно, даже «Кукарачу» исполнить не успеет. Поэтому обмазав окружающих отходами собственной жизнедеятельности, он скрывается, в дискуссии не вступая.
И впрямь, какие тут могут быть дискуссии. Что, у таракана мозг есть? Нет, там всего лишь программка, притом простенькая. Особенно радует меня, что и в этих скудных мозгах растет и ширится идея, о том «как жыды все загубили». Благо, тема теперь вроде как реабилитирована, вон и Проханов стал вполне приличным человеком, а, значит, тараканам и вовсе все позволено. Вот и расшуршались на форумах, где в былое время травили их безжалостно и без всякого гуманизма; а то сегодня таракана пожалеешь - завтра же сифилис отстаивать свое право на жизнь придет.
При этом, конечно же, тараканы – вовсе не пещерные антисемиты, у них, как водится в таких случаях, или друзья евреи, или – даже! - сводная бабушка – еврейка. Они просто хотят найти корень всех причин и, естественно, обнаруживают его там же, где его позабыли прошлые поколения коричневых насельцев. Дерьмо вообще понимаемо интернационально, так сказать, в понимании тараканов это их общетараканья ценность.
Но особенно меня порадовал тот факт, сколь важное место в их мозговых выделениях занимает моя скромная персона. Видимо, в их теодицее, я играю роль всемогущего и жестокого божества, не прощающего ни малейшего интеллектуального промаха. Радостно все-таки, что, тем самым, я наполнил смыслом их маленькие бессмысленные жизни, дал пищу их хитиновым мозгам. Теперь, получается, я в ответе за малых сих – чтоб они делали, если б не я? Кого бы столь тщательно и постоянно хулили, чем бы заполнили беспредельную бесплодность своих будней? На ком бы бессовестно паразитировали? О чем бы смердели?
Снова скажете, что я груб? Это так. Вероятно, моя грубость связана с тем, что за годы занятий литературной критикой, я еще не встретил человека, который мог бы – не важно в каком тоне и какими словами – аргументированно доказать мне, что я ошибаюсь, что мои оценки неверны, выводы необоснованны, прогнозы беспочвенны. Видит Б-г, что если такой человек найдется, я не постесняюсь признать его правоту и заявить о своих заблуждениях публично. Эпигонствующим же паразитам положено их извечное, тараканье...
2. КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ
Язык - инструмент; едва ли не труднее
он самой скрипки. Можно бы еще заметить,
что посредственность как на одном,
так и на другом инструменте нетерпима.
Петр Вяземский
Впрочем, к одному замечанию оппонентов я все же прислушался и решил сократить разрыв между собой и российской реальностью – не только литературно-фантастической. С этой целью в сентябре уходящего года я посетил Москву – не столько, разумеется, для полевых исследований, сколько ради международной книжной ярмарки.
Своих ненавистников могу порадовать тем, что путешествие было вполне выдержано в рамках жанра – так, прибыл я из Цюриха (а туда из Германии) в запломбированном вагоне. В силу той же традиции я установил бивуак недалеко от сада «Эрмитаж», где и принимал ходоков. Тут тоже не обошлось без приключений: так, чтобы встретиться со мной писатель Е. вынужден был прикинуться грузчиком, писатель Б. – сексуальным маньяком, а писатель Д. из-за этих предосторожностей и вовсе не смог меня найти. Ибо внешность также была изменена соответствующим образом – накладные лысина, живот и очки.
В этом виде я и был никем не замечен на ВВЦ, благодаря чему и смог наслаждаться профессиональным праздником библиофилов. Естественно, ни на одну секунду я не мог забыть о заданиях мировых масонерии и розенкрейцерианы, собственно и спонсировавших визит – и потому делал пометки на манжетах, само собой разумеется – симпатическими чернилами, на ладино и слева направо.
Именно на ярмарке я убедился – в очередной раз – в собственной правоте: то, о чем пришлось столько говорить и писать мне самому, свершилось и издательская «политика сериалов» терпит крах. Политика эта была если не оправданна, то хотя бы уместна в период первоначального накопления капитала и основывалась на жесточайшем выдаивании авторов. Хороший и уважающий себя и читателя писатель не мог выдержать долгий бег в таком беличьем колесе и, рано или поздно, выпадал из обоймы. Думаю, что и самые талантливые из тех, кто каждый год публиковал новую книгу, признаются – хотя бы в душе - что далеко не все эти книги равноценны. Но кушать хотелось, а, значит, шоу шло своим чередом.
В результате книжная полка фантастики образца 2002 года была заполнена вовсе неизвестными именами и практически нечитаемыми романами. Жалко, что для продления бренного существования коммерческих (а не литературных!) серий, изводятся леса. Издательские гранды, конечно, могут уверять, что все это делается только с тем, чтобы познакомить читателя с новыми именами, но, помилуй Б-г, зачем приличных людей, каковыми я полагаю большинство читателей, знакомить с новыми графоманами? Разве было недостаточно старых? Просто удивительно, с какой настойчивостью российское книгоиздание повторяет путь советского: только раньше дробили литературу по якобы идеологическому признаку, теперь – по якобы коммерческому. Сказать, чтоб этот феномен меня беспокоил – нисколько. И настоящие динозавры когда-то тоже вымерли, уступив место более подвижным и разумным существам. Хочется только надеяться, что теперь смена эпох в книгоиздании будет длиться не на протяжении целых геологических периодов.
В конце концов, желание издавать писания графоманов, как вытекающее из него право на банкротство, относятся к свободному выбору предпринимателя в условиях свободного же рынка. Смешно только, то ощущение, которое такой бизнесмен пытается создать у читателей – мол, других книг и не бывает, зато эти самые наилучшие.
Что ж, поговорим о том, что признано бестселлером.
3. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПРОФЕССОРЕ
Иные любят книги, но не любят авторов –
и не удивительно: кто любит мед,
не всегда любит пчел.
Петр Вяземский
Позволю себе небольшое и нелирическое отступление. Слаб человек; первый раз я прочитал «Властелина колец» году в 93-м и никак не впечатлился. «Ну, - сказали мне, - да ты просто не в том переводе читал. Это ж такая книга, такая книга!». И в качестве доказательства приводили и общий тираж переводов на языки земного шара, и количество поклонников и другие, аналогичные, аргументы, свидетельствующие, на мой взгляд, только о статистике, но никак о подлинном качестве текста. Статистика же – штука весьма лукавая – вон сочинений Ленина со товарищами-вождями нагромождено эвересты, а кто их читал? А насчет обилия поклонников, так они водятся и не в меньшем числе у совсем малоприятных течений.
Забавно то, что российские поклонники Толкина имеют весьма слабое представление и о том, что же все-таки хотел сказать профессор, и что он думал на самом деле об описываемых людях и событиях. Впрочем, и автор судил о себе весьма странно – так, например, он был твердо убежден, что в книге нет абсолютно никаких аллегорий и намеков. Те же забавные совпадения, что:
-- «Мордор» переводится с французского как «красно-коричневый» (цвет),
-- эпопея с Саруманом, ставшим из хорошего плохим прислужником Саурона, приводит на память первые полтора года Второй мировой,
-- орки сражаются под недвусмысленно красными знаменами,
-- в Хоббитании (Британии) после битвы появляются беженцы, не умеющие ничего, кроме отнимать и делить
список можно длить и далее – но нет, это, конечно, не более чем незначащие детали.
В отличие от своих поклонников, профессор был монархистом – и никакого Гэндальфа, как кандидата в президенты никогда бы не поддержал. Впрочем, консерватизм его простирался куда дальше; так в 1941 г. Толкин писал: «люди в этой стране, похоже, не осознали, что в лице немцев нам противостоят враги, которые в массе своей наделены добродетелями повиновения и патриотизма (а это именно добродетели!) куда больше нашего. Нынешняя война заставляет меня испытывать глубокую личную неприязнь к этому треклятому невеждишке Адольфу Гитлеру за то, что он погубил, извратил, обратил в неверное русло и навсегда обрек проклятию тот благородный северный дух, величайший дар Европе, который я всегда любил и старался показать в истинном цвете». В общем, как в старом анекдоте – «дело доброе, да цель поганая».
Меня тревожат смутные сомнения, что привязанность российских толкиноидов мазохистична – мол, пусть мы орки, и бьют нас в хузары, и крушат в песи, а все равно профессора любим. Дело их. Думаю, что, если бы сам профессор восстал из гроба и глянул на своих адептов, то лег бы обратно – и незамедлительно.
Видимо, для того чтобы это не произошло, эпигоны стругают сиквелы, приквелы и пр. к его книгам, без перерыва на отправление остальных потребностей – нельзя убить текст надежнее, чем распопуляризовать его таким образом. Странно лишь, что участвуют в этом люди весьма небесталанные, вроде Ольги Брилевой, чей первый роман, «Ваше благородие», написанный опять же как сиквел к аксеновскому «Остров Крым», оказался едва ли не лучше оригинала. Эльфийских лавров, видать, для супчика не хватало...
Надо сказать, что профессору Толкину, в отличие от старца из притчи об императоре Веспасиане, повезло: мухи, то бишь, эпигоны, обсели его посмертно. Но в целом сюжет тот же – сколько не сгоняй, всегда налетят новые, да и опытные не спешат отвалиться, уж больно кусок жирный и питательный. Во всех смыслах – от сюжетно-литературного до приземленно-финансового. Впрочем, это все дело вкуса – если есть те, кому интересно в тысячный раз читать что-нибудь красивое об эльфах, цвельфах, гвельфах и прочих гиббелинах, простите, гоблинах и другом разнообразно-увлекательном хоббитском разложении – литературы заготовлено в избытке. И как писал в свое время сатирик по другому, правда, поводу – в случае катастрофы ее хватит на всех. Остается надеяться, что всемилостивое Провидение такого ужаса не допустит – больше-то рассчитывать не на кого.
Признаться честно, я эту литературу никогда не читал, берег органон от избыточного разлития флогистона. И соответственно, не высказывался. А зачем? Без меня, что ли мало плакальщиков и погребальщиков? Хотя их, увы, значительно меньше, чем тех, кто «ткнул пальцем в небо и возгласил – он Бог!».
4. ПОХОЖДЕНИЯ ИБИКУСА
"Символ смерти,
или говорящий череп Ибикус"
Согласно полной колоде
гадальных карт девицы Ленорман
История, безусловно, всех рассудит. Но так иногда хочется вести спор не на фоне могильных плит, а пока инцидент все еще не исперчен. Нынешняя, с позволения сказать, эпоха – время разговоров об Империи. Именно разговоров, заметьте: словоговорения, толчения воды в ступе и глубокомысленного закатывания глаз на тему неизбежности и необходимости Империи больше, чем каких бы то ни было реальных действий. Оно, конечно, хорошо – «Шумим, братец, шумим», но, как показывает опыт, когда одно и то же талдычат со всех углов на все лады, идея становится материальной силой и овладевает массами. Зачастую - в особо извращенной форме, но это уж от идеи зависит.
Одно могу заявить с полной уверенностью: Новая Империя – это ревизионизм истории (как правило, безграмотный) плюс сиквелизация всей литературы (в основном, бездарная). Бывают и приятные исключения, но сейчас - речь о правиле.
А не так давно столкнулся я с любопытной пиаровской акцией, когда буквально со всех сетевых библиотек, под угрозой мыслимых и немыслимых кар («век коннекта не видать!»), торжественно снимали файлы Ник. Перумова. Душераздирающее, должен вам признаться, зрелище; я, старый хулиган, рыдал как младенец. Можно было бы провернуть эту инсталляцию и шире, масштабнее – снять заодно и книги этого автора с полок магазинов. Вот бы ажиотаж нездоровый поднялся! Вот ужо б продажи взлетели!! Да если б еще в придачу сжечь пару томиков на могиле Толкина!!!
Но, все же, я сохранил в этом кошмаре остатки хладнокровия, и унес под полой файл последнего романа, «Череп на рукаве», дабы вкусить запретный плод в норке. Покуда гром последний не грянул над стаей интернетовских псов-пиратов. И тем самым лишился великолепного аргумента: «Перумова я не читал, но писатель он плохой». Прочитал и убедился, что писатель он не плохой, а очень плохой, собственно говоря, даже не писатель. Но давайте по порядку.
Краткое содержание: некий благородный, русский до мозга костей (иной мозг в организме не замечен) юноша, талантливый биолог и наследник немалого майората из очень приличной и патриархальной семьи, проживающей на планете Новый Крым, внезапно порывает со всем, что ему дорого и очертя голову вступает – о горе! – добровольцем в армию жуткой Империи, Четвертого Рейха. Нет, он не ренегат – он замыслил дерзко прорваться сквозь всю длиннейшую табель армейских чинов и рангов и оттуда, изнутри, самолично высвободить родную планету. На этот подвиг втайне благословили его отец и мать. Утри непрошеную слезу, мой читатель – можно было ведь растянуть эти мексиканские страсти на парочку томов, но милосердный автор совершенно неожиданно уложился всего в один. Гуманно, доннерветтер!
Но, как ни странно, оказавшись в армии, среди этих чудовищ-солдафонов, надутых арийцев, герой, неожиданно для самого себя, испытал чувство боевого братства – несмотря на то, что превосходит всех ограниченных бурбонов на несколько голов. Он начинает понимать, что и Империя не так уж плоха, ибо гарантирует закон и порядок. А вот проклятые сепаратисты-самостийники в борьбе за независимость выпустили на свободу некоего монстра, являющегося – о ужас! – едва ли не агентом Чужих. И, как в заправском сериале, выясняется, что только герой сможет справиться с напастью, ибо и в нем есть частица Чужого.
Имеет место и любовная интрига. Ну как же без р-роковой стр-расти! Герой любит бескомпромиссную интербригадовку, коя испытывает непреодолимое отвращение ко всему, связанному с Империей. И хранит ей умилительную верность, отвергая животное влечение к привлекательной жрице любви, в одночасье ставшей эсесовкой. Не мужчина, а облако в штанах!
...Все это написано изысканным слогом полевых уставов в стиле канцелярского романа, по сравнению с которым пресловутый Feldgrau покажется радугой и лишь изредка перемежается подобными изысками: «... на полголовы меня ниже и примерно настолько же уже в плечах». Или вот свидетельство того, что душа героя не чужда высокой поэзии:Я слил шаги во мраке трассы
С тяжелым маршем русской расы
До глаз закованной в броню.
Что, впрочем, ясно и коню... Ой, сам сбился на поэзию.
Вообще, чувство национального превосходства просто-таки хлещет из всех щелей, герой пыжится – куда там «стержневой нации». Кстати, так и остается неясным в чем именно заключаются ее многочисленные льготы и поблажки.
Но если бы это была единственная загадка. Точно так же остается не проясненным, в чем, собственно говоря, человеконенавистнический характер Четвертого рейха. Ничем, кроме всепроникающего авторского дурновкусия не удается объяснить ту дикую мешанину, которая царит в романе – тут тебе и «Хорст Вессель», и «Вахта на Рейне», и уже упоминавшийся Feldgrau. Одним словом, ирландское рагу (если кто помнит Джорджа из «Трое в лодке, не считая собаки» - стряпня в духе даже не «Щита и меча», а скорее, незабвенного «Подвига разведчика» - более-менее явно использованы все штампы, вроде «Вы болван, Штюбинг!»), составленное в данном случае обрывков того, что автор, ухватив, не переварил. Вся эта псевдонацистская романтика и «маниакальное копирование организационной структуры вермахта» введены для сугубого оживляжа и не обусловлены никакой логикой.
Забавно читать отрывки, в которых автор являет всю мощь своего невежества и полного незнания предмета. Ничтоже сумняшеся, как и полагается сыну великой расы, герой (вместе с автором) путает шведов и голландцев. В самом деле, так ли уж велика разница, кто живет в Утрехте, особенно если смотреть с Валдайской возвышенности, или, тем паче, с планеты Новый Крым. Но все же что-то неясное гложет душу и, упоминая в одном месте утрехтское восстание шведов, в другом месте автор именует его уже уппсальским. Как будто бы это не одно и то же!
А уж как своеобразно понимает автор православие, о котором истово верующий герой вспоминает только тогда, когда ему нужно и, имея выходные по воскресеньям, читает книжечку, вместо того, чтобы посетить службу...
Так что я с облегчением вздохнул, узнав, что второй, заявленной части «Череп в небесах» не будет. Видимо, имперский тренд у Перумова не пошел, и он решил вернуться к стрижке мохнатых хоббитов – все же более привычное дело.
5. И СНОВА О КАНДЕЛЯБРАХ
Люблю народность как чувство,
но не признаю ее как систему.
Петр ВяземскийВпрочем, куда Перумову до гранда и фаворита всех прошлогодних номинаций – прохановского «Господина Гексогена». Чудны дела (думаю, что не Г-сподни) – человек, которому еще несколько лет назад считалось зазорно подать руку, сегодня всюду принят и вещает, как тетерев на току. И это при том, что лучше писать он не стал, отнюдь. Просто тренд опять же изменился – нонеча мода такая, чтоб был один брандахлыст погадостнее в загашнике.
Речь ведь идет не о прохановской идеологии, относящейся не к чувству, как в эпиграфе, и даже если к системе – то экономического самообеспечения. Легализация этих взглядов - даже путем упоминания их в приличном обществе - говорит скорее о состоянии этого общества, чем о литературе. Не так уж важно, из каких соображений вводится Проханов в оборот – остренького ли захотелось, зуд ли всеобъединительства объял или показалось, что помоечную крысу можно приручить и выдрессировать. Результат будет один.
Куда существеннее то, что с точки зрения литературной, Проханов совершенно несостоятелен и так же оглушительно бездарен, что и остальные его заединщики. Для того чтобы слепить роман, была обворована вся русская литература за последние 200 лет! Каков однако размах! Правда, за последние годы стараниями других литераторов, грань между воровством и постмодернизмом была существенно стерта (а была ли она вообще когда-то?) и теперь и в этой сфере все позволено. Тенденция, однако.
Г-н Проханов тенденцию эту ухватил всеми цепкими лапками и ободрал как липку и Федора Михайлова (героиня-проститутка, блаженный изобретатель, охотящийся на Змея и пр. униженные и оскорбленные), и Льва Николаевича (боевые действия на Кавказе), и Николая Васильевича (поединок на крыше и исчезновение Избранника), и многих других – по мелочам и по крупному. Даже собственные фельетоны напихал в текст – видимо, листажа ради. И быренько прихватил на живую нитку – где надо клубничкой размазал, где надо шуточкой присыпал. И все сошло с рук. И не только промолчали и схавали, но даже искупали в аплодисментах.
... Раньше за такое, по воспоминаниям Антона Павловича, били канделябрами по мордасам. Видимо, все дело в электрическом освещении...
6. ВСЕ ОТТЕНКИ СЕРОГО
С личика яичко,
а внутри болтун.
В то время как соцреалистические мейнстримщики номинируются за фантастику, корифеи фэнской литературы наоборот, собрались в мейнстрим – наглядная иллюстрация природного круговорота. Так сказать, махнулись не глядя.
Лично у меня сложилось впечатление – уж простите за подобную нескромность – что роман «Спектр» Сергей Васильевич Лукьяненко писал специально для меня. Мания величия, скажете вы. Ну что ж, пуркуа бы и не па? Есть ведь в Иерусалиме некто, представляющийся всем как С.В. Лукьяненко и охотно дающий почитать свои книги; так почему бы мне не предположить, что источник его умоповреждения не написал книгу для меня? Тем более, что свою точку зрения я вполне могу обосновать.
«Спектр» сделан аккуратно и тщательно; так, по заранее утвержденному Министерством просвещения проекту, делает ученик поделку на школьную выставку. Писатель как бы пытается доказать: «Вот вы все говорили, что я не умею писать?! Так нет же, умею, умею, умею!». Что ж, в чем-то он, безусловно, прав.
Лексика приведена в соответствие нормативам; никаких «голимых степей» нет в помине. Стилистика на протяжении всего романа единая и ровная – ни кочек, ни колдобин. Как уже стало традиционным у Лукьяненко, без каких бы то ни было внятных оснований, в конце концов главный герой становится Б-гом – это такой нынешний парафраз свадьбы (или похорон?), которыми было принято завершать романы ранее. Но, разумеется, самое главное достижение – в книге нет ничего патологического, того, что давало повод некоторым горячим парням обвинять Лукьяненко в педофилии – нет мальчика и все тут. И настолько нет, что даже хочется спросить, а был ли он вообще когда-то.
То, что Лукьяненко может писать здоровый (в этом плане) текст, лично у меня сомнений никогда не вызывало. Эксплуатация образа беззащитного мальчугана была чисто коммерческим трюком, рассчитанным на так и не повзрослевших читателей. Психологически все сработало, но признаться в меркантильной подоплеке было невозможно, ибо выглядит она куда гнуснее, чем уголовно преследуемая педофилия. Именно этим обстоятельством был вызван и небезызвестный скандал на «Страннике». Надо вообще заметить, что г-н Андреев-Шелли, при всех попытках выглядеть белым, пушистым и наивным интеллектуалом, призывающим в свидетели Коваленина и Еськова, если верить его собственному рассказу, вел себя однозначно провокативно. Причем лично я отношу это не за счет пресловутого журналистского любопытства, а воспринимаю как своеобразную пиаровскую акцию перед выходом в свет собственной книги. Как говорится, кто во что горазд...
Но вернемся к «Спектру». Лично я нашел в книге весьма любопытное авторское видение литературы в частности и издательского бизнеса в целом – автор пишет о родном и наболевшем. Некие могущественные существа построили на Земле порталы (больше всего в России – все же самая читающая страна в мире), из которых любой человек, рассказавший понравившуюся существам историю, может отправиться в путешествие в выбранный им мир. Как правило, одну историю (т.е. свою собственную жизнь) может рассказать любой и для путешествия туда этого достаточно, а вот для того, чтобы вернуться или, тем более, путешествовать постоянно, необходимо быть незаурядным рассказчиком – так как существа не дают рассказывать одну и ту же историю дважды и вообще весьма требовательны в литературном плане. Это по заверению рассказчика – лично мне показалось, что существа тяготеют к мелодраматическим притчам составленным из телесериалов и трудов Пауло Коэльо – мнимая многозначительность и философичность плюс потуги на моралите.
Вообще, под заемной личиной детектива (главный герой – нечто вроде частного сыщика) кроется едва ли не нравоучительная притча. А как и в любой притче основное тут не сказка-ложь, а намек – добрым молодцам урок. Итак, аналогии вполне прозрачны: пришлецы, пребывающие в тоске и одиночестве зверушки, само собой разумеется, редакторы и издатели, принимающие рассказанные истории и тем самым дающие добро рассказчикам на перемещение (для героя практически эквивалент гонорара). В принципе, у каждого есть шанс продать им свою историю, но лишь немногим, вроде рассказчика, удается поставить это на профессиональную основу. Впрочем, возвращаясь к рассказанным героем притчам, требования пришельцев не так уж строги – эти байки не удостоились бы даже заметки на четвертой полосе у редактора «Мухосранского вестника». Герой гоняется за некой постоянно ускользающей и многоликой девой (славой, вероятно), обретая в результате Б-жественность и, следственно, бессмертие, доступными, как выясняется, не всем.
Конечно, такое толкование может показаться притянутым за уши, но в нем, в отличие от основного, формального сюжета, есть хоть какой-то смысл. Ибо все остальные описания и характеры выглядят как декорации и маски театра Кабуки, описанные малограмотным и подслеповатым дальтоником, ни слова не понимающим по-японски. Да и зачем напрягаться? Куда как проще взять мусульман и тех же японцев (в авторском понимании), маленько поколдовать и слепить их в нечто, названное тай-геддарами. Затем аналогичной пертурбации подвергаются буддисты и т.д. Как выясняется, если нет способности выдумать велосипед, то всегда есть возможность придумать ему другое название, а для новизны и оригинальности – разместить педали на руле, а сиденье повернуть задом наперед.
Островом же стабильности служит тот кусочек текста, в котором, как и практически в каждой предыдущей книге, герой (и сам автор) расправляется со своими омерзительными врагами. В «Спектре» они представлены некими отвязанными сетевыми хамами, болтающими на испорченном иврите – мода у них такая – и задирающимися ко всем так гадко, что даже настоящим евреям стыдно. Ну и герой, конечно же, выполняет пожелание автора и аннигилирует мерзавцев на веки вечные... Я даже не плакаль. Я рыдаль...
У Мидаса было весьма обременительное свойство превращать все, к чему бы он не прикоснулся в золото. Сергею Лукьяненко присуще свойство куда более изощренное – как он ни старается, какие усилия не прикладывает, но все никак не удается написать ему действительно хорошую книгу.
7. ИЗ ПОД ГЛЫБ
Глупости так глубоко в нас засели,
что всегда что-нибудь останется;
но постараемся оставить лишь
самое неизбежное.
Цицерон
Все ли на самом деле так плохо, как иногда кажется? Еще несколько лет назад я практически не сомневался, что, как писалось, помнится, в старой Программе КПСС, «материальные и духовные блага хлынут широким потоком» - я имею в виду не обещанное как раз на то время триумфальное наступление коммунизма, сколько развитие словесности, наконец-то лишенной диктата концепта.
Не выдал ли я сам желаемое за действительное? Не принял ли предсмертные гримасы и хрипы умирающей литературы за улыбки и радостные возгласы освобождения? Сейчас, во всяком случае, кажется. Что литература в целом, состоящая и из писателей, и из читателей, и из критиков, была не готова к свободе и не вполне ясно понимала, как ею воспользоваться. Первые деконцептуализировавшиеся писатели, по мере жизни в обществе, лишенном концепции, ощутили себя не в качестве монаха, высунувшегося на краю Земли за свод небес и с интересом разглядывающего Солнце и светила, а скорее в качестве зека, выброшенного из теплой и обустроенной зоны на мороз, когда за душой – одни пожелания начать вести честную и праведную жизнь...
Все, что хотелось сказать, не оглядываясь на концепцию, кончилось значительно раньше, чем можно было предположить. А дальше началась тоска по иерархии, Союзу писателей, ведомственным санаториям, массовым тиражам и полагающимся за них гонорарам. В бесконцептном обществе редко какие заслуги ценятся пожизненно, т.е., в отсутствие и.о. Г-спода надо ежедневно доказывать свое майорство – увы, не все на это способны. Та простая, на первый взгляд, и столь сложная в реализации, мысль, что не стоит ждать пока порядок наведут за тебя, а следует заняться им самому, немедленно и непосредственно, оказалась для большинства, по разным причинам, недоступной. Куда употребить свободу на занятия заборной живописью или ламентациями, обращенными к бывшему рулевому: «Вернись, я все прощу».
Не хотелось бы обобщать, ибо были и остаются те, кто продолжает заниматься своим делом, не срываясь в эпатаж и истерику, а некоторые даже попытались проанализировать происходящее. И в этом плане полным откровением для меня стал роман Е. Хаецкой и В. Беньковского «Анахрон».
Не скрою, в свое время я сказал много нелицеприятных слов о творчестве Хаецкой, от которых, впрочем, не отказываюсь – ибо то, что было сказано тогда, относилось к тем книгам, то же, что будет сказано сейчас, относится к полному, двухтомному варианту «Анахрона». Трудно сказать почему, но в этой книге практически все, что было ранее во вред, пошло на пользу повествованию – и его неумеренная затянутость, и въедливое бытописание, и приземленность такой плотности, как будто ни автор, ни персонажи и понятия не имеют о том, что существует звездное небо над головой. Да и нравственный закон внутри уже более не императив, а так, рекомендация и не из самых обязательных, вроде предупреждений Минздрава на сигаретных пачках.
Хаецкой и Беньковскому удалось создать то, что обычно удавалось английским романистам позапрошлого и кинематографистам обеих Америк прошлого века – сериал, если угодно, «Миддлмарч», своего рода бесконечную сагу, ценную не столько захватывающим сюжетом, сколько пристальностью взгляда и подробностью описания. Это, на мой взгляд, несомненная удача – написать книгу, которую нужно – и можно! – читать долго, неторопливо, со вкусом.
Это книга о поколении, повзрослевшем против своей воли и все еще никак не решившем, жалеть ли о прошлом или пытаться примириться с будущим; о поколении, которому жизнь, казалось, обещала так много, но, не успев к разбору, пришлось довольствоваться малым; о поколении, которое трудно удивить – что сталинской мегаломанией, что новым переселением готов и прочих варягов; о поколении не столько живущем, сколько непонятно зачем выживающем – чтобы стать перегноем для грядущего; о поколении, почти сразу ставшим уходящей натурой; о том поколении, к которому, как это ни странно ему самому, принадлежит и пишущий эти строки...
Детализация повествования позволила проанализировать еще одну, вполне иррациональную и вместе с тем наболевшую проблему современности – синдром унижения. Самое интересное, что как и в романе, в реальной жизни нет унижающего, есть только униженный или считающий себя таковым. Активно пропагандируемая земляком соавторов теория Синдрома Длительного Унижения всем хороша, только как и многие умозаключения этого автора, высосана из не вполне гигиенически чистого пальца. Унижение в российской ситуации вызвано не внешним фактором - трудно представить себе, что кто бы то ни было, сколь угодно злонамеренный и недружелюбный взялся непонятно ради чего унижать тот или иной народ. Просто унижение в этом случае – это обезвреженный, связанный, парализованный гнев. Унижение непродуктивно, оно лишь аккумулируется, для того чтобы со временем вырваться в пресловутый бунт, после которого ничего не изменится и резервуары начнут заполняться заново.
Унижение, испытываемое, но не причиненное – способ бегства от активной деятельности, оправдание собственной пассивности. Куда легче ходить обиженным, униженным и оскорбленным самим фактом неблагоприятной жизни, чем пытаться эту жизнь переменить своими поступками. Что ж, и это выбор – только надо отдавать себе отчет что унижают на самом деле только того, кто может, а главное, хочет быть униженным...
8. ВСЕ ТОЛЬКО НАЧИНАЕТСЯ ...
Если литература не фантастична,
то она не литературна, а если фантастика
не доходит до крайности, она не фантастична.
Так можно понять, что самые фантастичные
события в мире суть самые подлинные.
Посему лучше говорить о чудесном,
чем говорить о действительном,
и лучше говорить о бесовщине,
чем о божественном. Ибо бесовщина
указывает на нечто, существующее в нас самих,
и, поняв это, можно стать Буддой.
Юань Юйлин,
предисловие к роману
«Путешествие на Запад» 18 в.
Та своеобразная пересменка в фантастике, о которой говорилось ранее, дала возможность выйти на свет целому поколению авторов. Я не стал бы именовать Дмитрия Скирюка, Евгения Прошкина, Михаила Тырина, Михаила Бабкина, Николая Гуданца «новой волной» или «молодыми надеждами». И все же есть общее в их книгах – некое, пока неясное обещание.
Во-первых, и это представляется мне особенно важным, в творчестве некоторых из них (Тырина, Бабкина и Гуданца) произошел знаменательный возврат к малым прозаическим формам. Пока издатели требуют бесконечных романов для наполнения бездонных серий (и карманов), этим авторам удалось написать рассказы в лучших традициях – да что там жанра – русской прозы и уж куда более достойные выморочных сборников «Фантастика». Последние напоминают скорее то, что удалось выскрести из писательских сусеков на горбушку издательского хлебца – с маслицем и икоркой. Хочется надеяться, что все те, кто заинтересован в появлении новой качественной фантастики, приложат усилия не для раскрутки очередного фэнтезийного сериала, а для помощи новеллистике – становому хребту любой литературы. Ибо написание романа требует не только усидчивости и достаточной емкости жесткого диска, но и элементарной школы рассказа. Во всяком случае, пока что рассказы многих авторов выглядят куда предпочтительнее и интереснее их же романов.
Прошкин же и Скирюк пошли по пути, проторенном в последние 10 лет, т.е., создания собственных миров. Если и здесь постараться найти некий общий знаменатель, то Прошкин создает Миры Чести – практически в каждом романе речь идет о сохранении себя в окружающем хаосе разрушающегося мироздания. Герою ничего не остается, кроме как «быть прямым и только, прямым и только – до конца», выполнять свой долг и – будь что будет. Казалось бы, банальные вещи, но на фоне вымышленного «длительного унижения» это выглядит вполне позитивной программой, да и написано крепко, точно, без ностальгических соплей и нервических истерик.
Скирюк же пишет эпопею похождений полусказочного героя в таком же полусказочном окружении. Пока это выглядит скорее как удачное подражание раннем Г. Л. Олди и поздним Дяченко, чем как самостоятельное и не заемное творчество – при том, что чувствуется, что у писателя есть и собственный голос. В общем, цикл романов про Осеннего Лиса воспринимается как заявка на участие в мастер-лиге, но не более того – может быть, писателю нужно просто дозреть и скоординироваться на выбранном направлении творчества, чтоб не получалось столь прискорбных ляпсусов, как с недавней попыткой написания критических обзоров...
Как видите, все на самом деле только начинается. И я позволю себе закончить словами Стивена Кинга: «К действу писания можно приступать нервозно, возбужденно, с надеждой или даже с отчаянием – с чувством, что вам никогда не перенести на бумагу то, что у вас на уме или на сердце. Можно начинать писать, сжав кулаки и сузив глаза, в готовности бить морды и называть имена. Можно начинать писать потому, что есть девушка, которую вы хотите уговорить выйти за вас замуж, можно начинать, чтобы изменить мир. По любому можно приступать, только не равнодушно. Я повторю еще раз: нельзя подходить к чистой странице равнодушно.
Я не прошу вас приступать почтительно или безапелляционно. Не прошу быть политически корректным или отбросить в сторону чувство юмора (если у вас оно милостью Божией имеется). Это не конкурс популярности, не Олимп морали и не церковь. Но это – писательство, черт бы его побрал, а не мытье машины или подведение бровей. Если вы отнесетесь к этому серьезно, у нас может выйти толк».
Новости На первую страницу Семечек