Главая страница Новости Семечки № 18: содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Интервьюс Владимиром Покровским: «Фантастом кличут»
Петров: Как Вы начинали писать?
Интервью взято в апреле 2001 года Георгием Петровым (Москва) для журнала «Паттерн» (смотри сайт ) по случаю выхода сборника Владимира Валерьевича «Георгес, или одевятнадцативековивание». Бумажная версия журнала должна была появиться еще осенью 2000, потом макет переделывался около полугода, да до сих пор так ни одного номера и не появилось – в отличие от сетевой версии, обновляющейся ежемесячно.
Покровский: Начал писать еще в детстве, но имел еще и другие всякие таланты, поэтому решил стать актером или Эйнштейном. Они из меня вышли посредственные, поэтому переквалифицировался в писатели. Где-то лет в двадцать шесть-двадцать семь начал писать для развлечения друзей, тем понравилось, и я стал бомбардировать редакции своими рукописями. Рецензентам очень нравилось, положительными отзывами я мог оклеить весь туалет, но с публикациями что-то не шло. Тогда я понял циничную истину – если ты пишешь хоть чуть-чуть слабее Гомера, то для публикации надо попасть в "тусовку". Я стал членом семинара молодых писателей при ССП и чуть погодя вошел в только что образованный семинар молодых писателей-фантастов Москвы. И дело пошло. Правда, с очень большим скрипом. И все это время я "искал себя" на других поприщах – на самом деле, ничего такого я не искал, потому как патологически ленив. Был жутко удивлен, увидев реакцию друзей на мои рассказы, они их очень хвалили и даже придумали термин – "покровщина". Я не любитель просто так поддаваться на похвалы, никак не мог понять, чем это я так хорош. И лет десять потратил на то, чтобы разобраться, в чем тут фокус, пока не надоело.
Петров: А сейчас Вы не принадлежите к какой-либо тусовке?
Покровский: Условно. Остались люди, которые за это время стали моими друзьями. Например, Эдик Геворкян. Если тусовка предполагает постоянное общение, а именно это я и имел в виду, то вот так.
Петров: Как Вы относитесь к тому, что Вас мало публикуют сейчас отдельными книгами? И не переиздают старые вещи?
Покровский: Нормально отношусь. Я не Гомер, поэтому нужна некая работа, чтобы пробивать свои вещи, а я ленив. Да и не уверен теперь, что так уж хорош, что дело стоит того, чтобы пожертвовать собой ради читателей. Так что за дело меня мало публикуют и не переиздают. Каков стол, таков и стул.
Петров: Насколько значимы для Вас читатели и правильность их восприятия Ваших текстов?
Покровский: Очень значимы. Один великий режиссер сказал, что он пишет не для элиты, не для знакомых, не для народа, но для Бога. Наверное, в той или иной степени у всех художников есть такая мотивация, но у меня плюс к тому есть большая направленность на читателей – я пишу, главным образом, для них. Еще в юности я заметил, что, приходя на работу, стремлюсь рассказать коллегам что-нибудь новенькое – анекдот, уличное наблюдение, какую-нибудь новость… На самом деле я пишу, когда сделал для себя какое-нибудь открытие (какие все люди делают в течение своей жизни) и появляется желание этим открытием поделиться. Только чаще всего я почему-то эти открытия зашифровываю до уровня образов. Не спрашивайте почему, сам не знаю.
Петров: Как Вы относитесь к публикациям в интернете?
Покровский: Непонятно отношусь. Если вещь сильная и к тому же продаваемая, то лучшеее опубликовать старым казачьим способом и получить за это какие никакие, а деньги. А интернет отнимает часть читателей. С другой стороны, не думаю, что интернет-аудитория так уж велика – сегодня, если я не ошибаюсь, немногие могут комфортно читать html-тексты и все еще предпочитают бумажную продукцию. Я не обозлился и был даже рад, когда обнаружил в интернете несколько своих вещей, но когда меня попросили вывесить там, что-нибудь еще, то не знал, что ответить.
Петров: Как Вы относитесь к публикациям самиздатом?
Покровский: Отрицательно. Судя по моему опыту, самиздат хорош в куда более тоталитарных обществах типа Совка, в других случаях это чаще всего попытка реализации неудовлетворенных (и неудовлетворимых) амбиций. Слишком смешная и беспомощная компания (en masse!), чтобы к ней присоединяться.
Петров: Не пробовали ли Вы написать в соавторстве?
Покровский: Пробовал. Не получилось. Я слишком по натуре солист.
Петров: Как вообще пишете? Как рождаются идеи, герои, язык? Пишите ли Вы от руки, или печатаете на компьютере? Много ли переделываете в уже написанном?
Покровский: У меня есть своя кухня, довольно несовершенная, из-за которой, в частности, я и перестал выдавать на гора законченные вещи, но это довольно интимно и никакого нового полезного знания читателю не принесет.
Петров: К какому направлению в литературе Вы себя относите?
Покровский: Не знаю. Фантастом кличут.
Петров: В Вашем творчестве есть сильный налет сюрреализма. А повесть «Георгес» вообще является чистым сюром. Как Вы оцениваете сюрреалистов, причем не только от литературы, например, Луиса Бунюэля?
Покровский: Я никак не оцениваю сюрреалистов, не могу их читать помногу, устаю. Не устаю только от художников типа Дали. Некоторые называют сюрреализм "ложной многозначительностью". Для многих писателей сюрреализм – лишь период становления, для читателей, как правило, малоинтересный. Скажем, многие в юности пишут стихи. Если потом малая часть из этих поэтов начинает писать прозу, то опыт стихосложения им очень помогает чувствовать стиль, музыку речи – во всяком случае, так было у меня. То же и с сюрреализмом. Есть у меня однако некая, чисто теоретическая, идея о том, как можно сюрреализм из царства ложной многозначительности или ученического пособия для начинающих перевести в плоскость сильней. Тут ведь какая штука? Чтение сюра в небольших количествах приносит большое удовольствие, если он хорошо сделан. Он представляет собой нечто вроде приправы к основному блюду. Его, если так можно сказать, атомарную составляющую, основу можно определить как "смешение двух несмешиваемых понятий". Дадаисты, предшественники сюрреалистов, играли в такую игру: задавался вопрос – что такое "нечто"? Причем само нечто спрашиваемым не называлось, а фиксировалось спрашивающими на бумагу. Скажем, я задаю вопрос "Что такое гвоздь?". Тот кого я спрашиваю, не знает, что я имею в виду именно гвоздь, но отвечает. Скажем, так – это клуб дыма, в который превратился сгоревший храм. Пример немножко неудачен и особого удовольствия ответ "Гвоздь – это клуб дыма, в который превратился сгоревший храм" лично у меня не вызывает. Но на этом примере можно проиллюстрировать механизм того, как смешение несмешиваемых понятий доставляет человеку удовольствие. Идея, сразу предупреждаю, моя, поэтому может быть неверна. Разум отказывается принять знак равенства между гвоздем и клубом дыма от сгоревшего храма. Тогда в ход вступает подсознание. Оно оперирует не словами, а образами и знак равенства принимает как абсолютную истину. Остается только связать два заведомо равных понятия, найти связь между гвоздем и дымом. Начинается активный поиск путей, большинство их которых завершается тупиком. Но потом через сложные, сугубо личные ассоциативные цепочки связь между дымом и гвоздем устанавливается. Скажем, такая - гвоздь, гвозди бы делать из этих людей, что-то коммунистическое, свержение религии, превращение ее из храма во что-то горькое и эфемерное, итого - коммунисты не терпят чужих храмов. Удовольствие от такого умозаключения если и есть, то небольшое, потому что и сама мысль банальна, неглубока. Но тот, для кого эта мысль не банальна, особенно тот, для кого она пока еще не банальна и вот-вот вырвется из подсознания настоящим открытием (скажем, он никогда об этом не думал, но его личные обстоятельства к такой мысли подталкивают) воспримет сравнение между гвоздем и дымом как настоящее откровение. Я придумал – чисто теоретически – такой жанр. Скажем, пишется мейнстримовская или детективная, или фантастическая вещь, но к ней добавляется некая толика сюрреалистических утверждений, причем, обильная толика, много знаков равенства между заведомо неравными вещами. Причем здесь хороши будут, мне кажется, не столько лобовые сюры, не "медь это кровь", а более приемлемая и почти не сюрная "кровавая медь", чтобы не вызвать у читателя отторжения. Можно играть абзацами – скажем, в одном абзаце задается какой-то вопрос, пусть это будет "Что же делать?", а следующий абзац, логически с первым не связанный, не имеющий к нему никакого отношения, содержит ответ на какой-то другой вопрос. И так далее. Тогда вот эти вот сюрные знаки равенства начнут исподволь срабатывать на тех читателях, у которых мысль, заключенная в подсознании, рвется наружу и почти уже вырвалась, какой-то из них, близкий к той проблеме, которая в данный момент неосознанно мучит читателя, позволяет мысли сформироваться и приносит не только сюрреалистическое удовольствие, но и помогает читателю сделать свое собственное открытие. Тогда восхищенный читатель думает - какой же мудрый мужик этот Покровский, на какую мысль меня натолкнул! А я про эту мысль даже и не догадывался. Получается, что такая литература получает новое измерение по сравнению с обычной - она несет не только информацию, донесенную автором, но и информацию самого читателя, крайне нужную для него. Ну и еще доставляет удовольствие. Плохо только то, что эта идея так и осталась чисто теоретической. Я так ее и не стал реализовывать. Хотя она мне и нравится. Очень.
Петров: А не приходила ли к Вам мысль, что Ваша последняя вовсю использует тот метод, о котором Вы говорили?
Покровский: Я об этом действительно думал, но специально этого не делал и не считал никогда, что здесь получилось что-то подобное. Если Вам так кажется насчет метода, Вы меня радуете. Можно говорить о подсознательном следовании собственным установкам.
Петров: Что или кто Вас вдохновляет?
Покровский: Хорошие книги, хорошая музыка, личные впечатления от людей и событий, очень редко – хорошие фильмы.
Петров: А можно немного поподробнее?
Покровский: Книги. Здесь очень большой спектр, от Джойса и Фолкнера до Диккенса и Теккерея, плюс русские титаны 19-го века, исключая Тургенева и Толстого. Музыка – Бах, Бетховен, Вивальди, Шостакович. Это не то чтобы все любимые композиторы, кроме них еще много, но от музыки этих ребят порой тянет что-нибудь написать. Шостаковича, например, я совсем не понимаю и к любимым не причисляю, а вот поди ж ты! Личные впечатления. Ну, это просто личные впечатления, желание вставить кого-нибудь в сюжет, желание использовать реально бывший сюжет, перекроив его потом до неузнаваемости и т. д. С фильмами сложнее - помню, что было, но какой именно фильм подействовал как литературная виагра, сказать уже не могу. Но точно наш.
Петров: Перечитываете ли Вы свои вещи? И если да, то находите ли в них что-то новое для себя, то, чего не было заметно раньше?
Покровский: Перечитываю, но редко. Нового не находил.
Петров: Есть ли у нас по Вашему мнению прогресс в фантастике и вообще литературе?
Покровский: Даже и не знаю, что сказать. Несмотря на жуткую неряшливость текстов, фантасты стали писать грамотнее, но великих имен не вижу. То есть хороший средний уровень при отсутствии высокого. То же о мейнстриме, но, может, я просто мало читаю?
Петров: Считаете ли, что фантастику можно назвать большой литературой? Или между этими двумя понятиями вообще нет различия?
Покровский: Все можно назвать высокой литературой, если она высокая. Другое дело, что есть различия между фантастикой и мейнстримом. Главное отличие – это две разных тусовки. Мейнстрим считается первой лигой, фантастика – второй. Из фантастики можно допрыгнуть до мейнстрима, мейнстримовец может снизойти до фантастики – как правило, крайне неудачно. Правильно это или нет, не знаю, но это так.
Петров: Что сейчас читаете?
Покровский: Еще с перестройки я отравился детективами. Сначала стеснялся, а потом, как завзятый алкаш, которому уже терять нечего, стесняться перестал. Иногда покупаю на лотке или вынимаю из шкафа что-нибудь повыше рангом, просто чтобы почувствовать разницу. Чувствуется. Но потом опять покупаю какую-нибудь дешевку, чтобы занять время в метро и по пути на работу. На работе меня считают городским сумасшедшим, потому что по дороге или во время обеда в редакционном кафе читаю на ходу всякую дрянь. Я уже и этого не стесняюсь.
Петров: А если не на ходу? Не вся же жизнь проходит в метро и на работе.
Покровский: Дома мало времени читать. Когда есть время и нет под рукой покетбука, ползу к книжному шкафу и долго выбираю.
Петров: Есть ли у Вас книга, которую Вы много раз перечитывали?
Покровский: Вы будете смеяться, но это Библия. Сначала я хотел сказать, что это книги детективщика Дика Френсиса, но потом подумал и понял, что больше трех раз я даже моего любимого Френсиса читать не могу. Потом подумал про Диккенса – но я как-то все не соберусь купить его собрание сочинений, поэтому насчет перечитывать здесь небольшой прокол. Но, думаю, перечитывал бы десятками раз, причем все, кроме Оливера Твиста и Новых Времен – великий художник. Собственно, и Библию я не перечитываю, я ее еще ни разу полностью не прочитал, но очень часто раскрываю, особенно Ветхий завет и кайфую. При всем при том, я не верующий. Как говорил Гайдар-junior, я агностик, то есть не знаю, есть Бог или нет, и не слишком этим вопросом интересуюсь. А вот Библию считаю действительно Великой Книгой, жутко таинственной и мудрой.
Петров: Позвольте, а «Планета, где все можно»? Возможно ли, что эту повесть написал человек, совершенно не интересующийся этим вопросом? Или скажете, что ничего такого и в виду не имели, а все это элементы сюра и никакого поиска?
Покровский: Ну, разумеется, я очень интересуюсь этим вопросом, сколько себя помню. Точней, с того момента, как понял, что никто мне на самом деле не доказал, что Бога нет. Я говорил, что не интересуюсь, есть Бог или нет. Скорей всего, нет. Но так сложилось, что когда мне нужно было разобраться в жизненных правилах самостоятельно, никакого Бога рядом не оказалось, пришлось самому. На этом я потерял лет десять, не меньше, а потом нужда в божественном покровительстве отпала, я стал сам по себе и уже не нуждаюсь в дяде, который следит за каждым моим шагом и подсчитывает, сколько грехов и добрых дел я совершил. Во что я точно не верю, так это в воздаяние на том свете - это, по-моему, полная чушь и разговоры в пользу бедных, чтобы они себя в рамочках держали несмотря на. Не надо мне теперь небесного аудитора, Бог с ним. А вот Книга действительно великая.
Петров: Что сейчас пишете?
Покровский: Много чего, но очень понемногу – журналистика мешает.
Петров: А у Вас брали до этого интервью? Мы с Сергеем вроде не нашли...
Покровский: Когда-то очень давно, в конце восьмидесятых, сейчас уже и не помню кто брал.
Петров: Что могли бы пожелать читателям?
Покровский: Только банальности, потому промолчу – из меня плохой тамада.
Иллюстрированную библиографию Владимира Покровского смотри тут .
Главая страница Новости Семечки № 18: содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
