Интервью с Киром Булычевым (записано Надеждой Маркаловой на "Аэлите-1999")  
 

В.: Расскажите пожалуйста про настоящую маму Алисы Селезневой.

О.: Настоящую маму? Так как Алисы Селезневой не существует, то поэтому у нее не может быть настоящей мамы. Может быть только литературная, наверно. Если она даже есть я с ней не знаком. Я, как бы, отец-одиночка.

В.: И это заметно в книгах.

О.: Нет, мама там периодически возникает… она то строит дома на Плутоне, то еще чем-то занимается.

В.: Расскажите о Кире Алексеевне.

О.: Кира Алексеевна не является матерью Алисы Селезневой, она является матерью Алисы бывшей Можейко, а теперь Лютомской, то есть, моей дочки. Другой, нелитературной, которая очень далека от фантастики. Я не знаю даже, много ли она там читала, хотя периодически, когда ей что-нибудь очень надо, она приходит и говорит: "Папа, подари книжку зубному врачу!"

В.: А ваш зять кто по профессии?

О.: Они оба архитекторы.

В.: А внуки есть?

О.: Есть, Тимофей, ему восемь лет и он даже ходит в школу.

В.: Как он к фантастике относится?

О.: Если бы он еще читать научился, это было бы достижение! Я уже начинал в его возрасте.

В.: А Кира Алексеевна чем занимается?

О.: Она тоже архитектор, но она дизайнер. Занимается дизайном квартир, вернее, занималась, потому что те богатые люди, которые делали в своей квартире дизайн, больше не в состоянии это делать. Одно время она работала в журнале художником.

В.: Я клоню к тому, чтобы привязать к псевдониму.

О.: Да я понимаю, но ведь все уже и так знают, что Кира — это имя моей жены, а Булычева — это фамилия моей мамы. Псевдоним родился совершенно случайно, потому что совершенно случайно появился мой первый рассказ. Нужно было срочно придумывать псевдоним. Я пошел по пути наименьшего сопротивления — так появился Кир Булычев.  Тогда меня это устраивало, потому что я был уверен, что больше я этого не сделаю. Но когда я это сделал отступать было некуда.

В.: А остальные псевдонимы?

О.: В журнале "Вокруг света" у нас было соревнование, кто придумает больше псевдонимов. "Ю.Лесорубник" — это контора при "Геркулесе" — "Южный лесорубник", "Сара Фан"… На этот псевдоним тогдашний главный редактор сказал: "А нет ли здесь антисемитизма?" Потом мы сделали "С.Фан", но главный редактор сказал: "С корейцами я ссориться не собираюсь". Этот псевдоним недолго просуществовал. Б.Тишинский — это Большой Тишинский.

В.: Вы начинали с Алисы, с «Чудес в Гусляре», а теперь пришли к такому жесткому циклу «Театр теней». Что случилось?

О.: Стареньким стал, однако.

В.: Это навеяно реалиями современной жизни?

О.: Конечно, что такое фантастика? Это самый актуальный вид литературы. Это попытка ответить на вопрос что с нами происходит, что с нами будет. Естественно, если я хочу работать и дальше, я не могу оставаться тем же Булычевым, который в семидесятые годы писал такие розовые гуслярские рассказы. На самом деле и в то время я писал не розовые вещи, хотя они все лежали в столе. «Осечка-67» пролежала  у меня в столе лет десять-пятнадцать, пока ее не издали.

В.: Не связано ли это с желанием войти в коммерческую струю?

О.: А мне это не надо. Я не Головачев и не Бушков. Они поднялись на этой волне. Я начал работать значительно раньше них, и если говорить об эволюции, то можно говорить только о моей эволюции. Потому что я никогда не смогу писать как Головачев или Бушков. И речь идет не о качестве, просто так, как они, я писать не смогу. Но я могу писать так, как пишу я, но я сам меняюсь. Заработать деньги я могу и так. Просто я пишу то, что мне хочется. Для меня самое интересное — это писать «Реку Хронос». Я не могу сказать жесткая она или нет. Это просто мое любимое занятие, из которого далеко не всегда что-то получается. Я играю в «Реку Хронос», как в "Морской бой". Есть у меня поле, я бабахнул — "убил" крейсер. Потом — бабах — и у меня утонула подводная лодка. У меня есть три тома, которые я переделал для "Азбуки", и "Азбука" их не напечатала. Сейчас "АСТ" собирается весной напечатать «Миры Кира Булычева». Там будет три тома «Реки Хронос» и «Заповедник для академиков». У меня есть один детектив уже напечатанный и два — еще не опубликованных.

В.: Вы стали бросать взгляды в реалии нашего времени…

О.: Фантаст может писать только о нашем времени, все остальное — от лукавого.

В.: Вы историк, вы можете сейчас дать прогноз "Россия 2001"?

О.: Конечно нет. Прогнозами должны заниматься профессионалы. То есть футурологи, которые никогда ничего предсказать не могут. Также не могут ничего предсказать гадалки. Оба типа футурологов, научные и ненаучные, не способны ничего предсказать. Потому что мы не можем даже предсказать погоду на послезавтра. Любые попытки фантаста взять на себя то, чего ему не положено делать — это глупо. Также, как если бы я взял скрипку и вышел поиграть немножко на скрипке. Потому что я, видите ли, знаю как она выглядит. Поэтому я сторонник того, что, несмотря на все уверения в обратном, ни один фантаст ничего никогда не предсказал, за исключением Ивана Ефремова, который предсказал открытие кимберлитовых трубок в Якутии. Потому что он был геологом и искал кимберлитовые трубки в Якутии. Вполне возможно, что я могу предсказать что-то, что связано непосредственно с моей работой. Востоковедческой, той, которой я занимаюсь в институте.

В.: Вы востоковед и в Екатеринбург приезжаете не в первый раз. Как вы считаете, Урал ближе к востоку или западу?

О.: На глупый вопрос, простите, даю глупый ответ. Урал для меня — часть России, а Россия — европейская страна. Вообще на этот вопрос ответить невозможно. Я работаю сейчас над работой «Юго-Восточная Азия во второй мировой войне». Сейчас эту работу хотят переиздать, а я хотел бы ее дописать.

В.: А научные статьи у вас выходят?

О.: Мало, но выходят. Последняя была во втором номере НОВОГО ВРЕМЕНИ — статья о современном положении в Бирме.

В.: В преддверии Дня космонавтики я хочу задать вам вопрос… Почему в ваших книгах так мало героев космоса? Капитан Зеленый — комический персонаж, героические капитаны — эпизодические персонажи, Павлыш — врач-психолог, а не герой космоса.

О.: Но там был капитан Сегеша, штурман Сегеша. Я никогда не писал о космосе.

В.: Но фантастика начиналась с космонавтики.

О.: Нет! Фантастика начиналась, когда охотники пришли с охоты, один из них нарисовал убитого медведя — это был реалист, а второй нарисовал медведя, которого он убьет завтра — это было рождение фантастики. А дальше были Гильгамеш, Гоголь, а до космонавтики люди дошли намного позже. Когда люди осознали, что небо не твердое. Этот шаг убил астрологию, чего астрологи не заметили. Они еще более энергично стали что-то нам доказывать. А когда появилась малейшая возможность путешествия к другим мирам, тогда появился роман «Из пушки на Луну». Поэтому космонавтика — это детище нашего века. Но если вы обратите внимание, массовая литература подвержена некой моде. Волнам. 60-70 годы — романы о завоевании космоса, космических путешествиях. Как только на земле люди разочаровались в космосе, как только стало понятно, что космос не является легкой дорогой, где нас ждут на Марсе марсиане, то интерес к фантастике пропал. До космоса была другая волна — в сороковых-пятидесятых — о ядерной войне и гибели человечества. После этого — космонавтика. Компьютерные волны, до этого была волна биология и генетики… — это все условно, но большая часть произведений — на эту тему. Основная функция фантастики — предостережение.

В.: Как вы смотрите на "поколение некст". Сегодня вручили "Аэлиту" самому молодому лауреату за всю ее шестнадцатилетнюю историю. Значит пришло уже время "поколения некст"?

О.: Я считаю, что этот вопрос немного неточен. Потому что, условно говоря, в современной фантастике уже сменилось несколько поколений. В фантастике поколения меняются часто, примерно раз в десять лет. Первым поколением были Стругацкие, я принадлежу ко второму поколению, поэтому Лукьяненко — от меня это по крайней мере через поколение. Сейчас стало больше писателей, потому что стало больше возможностей печататься. Появилось больше разнообразия. Появилась коммерческая фантастика, фэнтези, все, что угодно. Единственно, что сократилось — это серьезная социальная фантастика. Может быть потому, что наш писатель российский лучше работает под определенным идеологическим прессом. Как только пресса не оказывается — он начинает зарабатывать деньги. Я считаю, что современное поколение более коммерчески ориентированно, чем поколение, к которому принадлежу я. Из новых фантастов, кого я знаю. Я сам читатель. Когда я купил и прочел роман Стругацких «Страна багровых туч» я понял — это мои писатели. И в будущем я куплю и прочту все, что ими будет написано. И всю жизнь я ищу для себя таких писателей "своих", и до сих пор, после Стругацких, я такого автора найти не могу. Есть книги, которые мне нравятся, есть писатели, которые мне нравится как пишут. Но такого родного, чтобы я стал его поклонником сразу и навсегда… нет. Может быть, я чего-то не знаю, кого-то пропустил. Я отдаю должное таланту Пелевина, я люблю некоторые его рассказы, но это не мой писатель. Я не люблю его крупную прозу и не считаю ее фантастикой как таковой, скорее это сюрреалистическая или постмодернистская проза. Я люблю какие-то вещи у Успенского, но я не могу сказать, что я куплю любую книжку Успенского. Что-то нравится больше, что-то меньше. Тоже самое относится к Лукьяненко. Я понимаю, что это не то, от вида чего я бы трепетал. Штерн, Рыбаков… Рыбаков — слишком эпигон Стругацких, чтобы быть для меня самостоятельным автором. Хороший эпигон, как к мастеру у меня нет к нему претензий или возражений, хорошо пишет, но когда я читал его «Гравилет "Цесаревич"» все внутри меня было против той придуманной и высосанной из пальца политической концепции, ради которой он писал этот роман. Концепция Рыбакова была не моя. И потом, далеко не все и не всегда попадает мне в руки. Я не могу выискивать новые вещи. Мне советуют почитать там Семенову или Штерна. Я понимаю, что человек хорошо пишет, но на пятидесятой странице я скисаю, понимая, что вот еще один рыцарь гоняется еще за одним драконом, и еще пятьсот страниц они будут ходить друг за другом. Я отдаю должное мастерству, но ее читателем я не стану. Ничего плохого я сказать не могу. Я не согласен с американизацией русской литературы. Мне не нравится сидение на двух стульях. Мне не нравится, что наш бандит оказывается лучше, чем их бандит. наш бандит имеет право убивать тех бандитов, потому что он лучше, чем те бандиты. Мы ищем оправдания для нашего бандита. Тогда мы можем убивать в Чечне, потому что мы хорошие, и американцы могут убивать в Сербии, потому что они хорошие. Для меня эта точка зрения неприемлема.
Историческая литература и фантастическая литература очень похожи. И та и другая литература имеет дело с вымышленным антуражем. Если вы описываете роман о жизни России 17 века, воссоздав образ мысли, разговора, поведения — никто ваш роман никто читать не будет. Вы должны придумать современный мир. Читатель должен иметь возможность поставить себя на место героя. Реальный герой в фантастическом антураже. Тоже самое происходит в фантастике.

В.: Где настоящий Булычев в «Девочке с Земли» или «Заповеднике для академиков»?

О.: Не знаю! Я меняюсь, как и каждый из вас. Меняюсь ото дня ко дню, от утра к вечеру. Это все равно, что спросить какого писателя я люблю. В пятнадцать лет я любил одного писателя, в 25 — другого, а сегодня — третьего. Когда я сажусь писать Алису, я пишу Алису и мне это интересно. Проходит какое-то время, мне не хочется писать Алису, не смотря на то, что ее легче издать. Я сажусь писать «Реку Хронос», потом с таким же интересом я пишу, например, «Должностные знаки Российской империи», книга о наградах. Кто-то умный сказал, перемена занятия — самый лучший отдых.

В.: У вас в работе сразу несколько книг?

О.: Всякое бывает. Я неровный писатель. У меня есть слабые вещи, есть вещи получше. Иногда мне так хочется закончить вещь, что я начинаю спешно ее дописывать, понимая, что это не лучший выход из положения. Но уж очень хочется закончить. Я лучше всего пишу рассказы, мне надо писать рассказы. Но не всегда хочется писать рассказы. Я меняюсь, я уже говорил. Вот Гусляр для меня постепенно вымер, поскольку его пародийность начала менять вектор, и я для себя придумал город Веревкин. Я несколько вещей написал о городе Веревкине, он меня сейчас больше устраивает как почти фантастический пародийный город. Он гораздо серьезнее, чем Гусляр. Последняя повесть моя — о Веревкине. Это мое понимание  Гусляра сегодня.

В.: А где он находится? Он реален?

О.: Да. Я даже встретил сегодня людей из этого города. Я шел и они шли.

В.: Это реальные люди?

О.: Да. Дело в том, что каждый вымышленный город, имеет прототип. Гусляр — это Великий Устюг, и он для меня абсолютно реален. Я когда пишу, представляю улицы и площади Устюга. Веревкин — это город Венев Тульской области, тут сидят представители клуба из Венева, я туда к ним ездил. Этот город как разрушили в 1941, так до сих пор никто не догадался, что его надо восстановить. Одни памятники стоят везде.

В.: Недавно, прочитав «Белое платье Золушки», я испытал ностальгию по тем временам, когда писались такие вещи. Вы такой ностальгии не испытываете?

О.: Испытываю, но я изменился настолько, что не могу писать такие вещи. Если бы я захотел, я не смог бы написать «Золушку». Мне сейчас очень хочется написать продолжение «Подземелья ведьм», я даже знаю про что. «Подземелье» для меня незаконченная вещь. Я об этом много думал, но не смог написать продолжение.

В.: Экранизация ваших вещей вас устраивают?

О.: Если я начну об этом говорить, это будет неэтично по отношению к режиссерам. Если я согласился на то, чтобы так и было, то о чем сейчас говорить. Я не могу сказать "Вася виноват, а я хороший" — это нехорошо, неправильно. Если я сам не написал сценарий, не поставил себя соответствующим образом. Со многими режиссерами у меня были дружеские отношения, с другими не были, от Данелии я вообще бегал по углам, потому что он террорист хуже Сталина. С ним ты чувствуешь себя стенкой для теннисного шарика — тебя бьют, бьют… Ты ему что-то рассказываешь, он выслушивает, потом говорит, это не годится. Потом он приходит на следующее утро и говорит тебе: "Я тут всю ночь не спал, и вот, что придумал…" И он рассказывает тебе, что ты ему рассказал вчера, но это уже он ночью "придумал". У меня так и не было своего режиссера, я его не нашел. Я ушел из кино, не только потому что я мастодонт, просто если меня что-то не устраивает, то я не спорю.

В.: Вы сами не хотели сниматься?

О.: Нет! Я Никогда не видел себя актером и слава Богу. У нас все хотят заниматься не своим делом: режиссеры — писать книги, а писатели — сниматься.

В.: А в фильме «Хоккеисты», еще в 1965 году?

О.: Я был молодым, мне было любопытно все, что происходит вокруг. У меня на площадке были близкие друзья и мы с ними вместе… это была игра, нам очень нравилось. Я тогда и не думал, что буду фантастику писать, мне это в голову не приходило.