Pro et contra 1Кальян Каломенский
«Абсолютно волшебный роман…»
Татьяна Толстая
«Кысь» –
М. Подкова. 2000,
384 с. 20 т.э.
Абсолютно волшебный роман, волшебно написан, волшебно и читается. Но как любое волшебство он давался не просто - писался он с 1986 по 2000 год. Много раз откладывался, начинался снова, продолжался и колдовался, колдовался.
Татьяна Толстая вполне известна уже своими рассказами, которые впрочем, называет мини-романами, что представляется вполне оправданным. Известна она и многочисленными статьями, например о Саше Соколове или о политкорректности. Но все это совсем другое, поэтому и сравнивать с этим романом не стоит.
Итак, роман. Если упрощать, то это просто очередная постапокалипсическая история. Можно было бы дополнить «каких много», но язык не поворачивается. Таких – мало, даже совсем нет. Дело тут не только в языке, претендующем не псевдостаринность, дело тут во всем настроении, всей атмосфере книги. Такого еще не было. Разумеется, можно определить его источники, но Татьяна Толстая преломила их, смешала с другими, и в итоге мы получили «Кысь».
Где-то там за горизонтом, где кончается земля, воет кысь, и все ее боятся, но никто ее не видел, а потому страху еще больше находит. Люди измышляют ей разные облики, каждый из которых далек от истины, и на всем этом вранье и построена жизнь героев романа. Горсткой уцелевших мутантов управляют сменяющие друг друга деспоты, один хуже другого, мелькают интеллигентные физиономии прежних, чье последствие заключается в бессмертии. Все это похоже на большой аттракцион, где разноцветные образы мелькают с такой скорость, с какой мы мимо них пролетаем, нам не хочется останавливаться, хочется кушать дальше, такого пирога всегда кажется мало, а потом вдруг оказывается, что его уже нет.
Бытовой мышецентризм на страницах этого романа встречается с извечным, пушкин – это наше все, но ведь и мышь – тоже. И тут мы задаемся вопросом: а правда ли, что пушкин – наше все? А если правда, тогда выходит, пушкин – тоже мышь? Ведь ни для кого не секрет, что без мыши никак нельзя, только санитары, ведущие исключительно духовную жизнь, пугая всех своими когтями, могут обходиться без мышей. Мы пытаемся найти истину и перебираем в голове различные варианты. Например, мы ошибочно думаем, что конь – это тоже мышь. Мы никогда не видели коня, а мышей видим каждый день. Не такой уж это и грех, отождествить быт экзотический с бытом тривиальным. Но вернемся к пушкину-кукушкину, стоит ли он и до сей поры, скручинившись и перебирая всеми шестью пальцами рук? Куда он делся? Сгинул. А мышь осталась! Выходит, не мышь этот ваш пушкин, совсем не мышь, а значит и гроша ломанного не стоит – в печку его.
Миролюбивые поиски истины в романе заканчиваются совершено экстремальным ее нахождением, то есть как и у нас в стране. Неудивительно. Ведь происходит дело в Федор-Кузьмичске спустя какие-то двести-триста лет. Что могло измениться за это время в России? Пушкины поменялись, да мыши шерстку поменяли. А по сути-то ничего и не изменилось. Все так же орет где-то кысь, сидя на ветке и помахивая невидимым хвостиком, все так же правит страной Федор Кузьмич, слава ему, чтоб он сдох, все так же пишет он свои указы, а мы радуемся, что праздник новый выдался на славу и тащим деревце из леса и наряжаем всякой дрянью, все так же поздравляем сквозь зубы первую попавшуюся пигалицу и несем мышь на рынок, авось что обменять обломится.
Точно так же живет и главный герой романа Бенедикт, только вот он еще к искусству неровно дышит, читать любит, и последствие у него незаметное.
Замечание Дуни Смирновой, вынесенное на заднюю обложку книги, гласит: «В фантазиях Толстой царит нахальный произвол: никакие соображения вроде «сейчас так не пишут» или «так будут писать вскоре» на нее не действуют». Несмотря на такую независимость книга нашла уже свои двадцать тысяч читателей, тираж скуплен, прочитан, дан друзьям, прочитан снова, поставлен на полку, а еще двадцать тысяч глотают слюнки, так как во время не обзавелись друзьями, успевшими купить эту книгу.
Александр Лурье
Страшнее кыси зверя нет
(фрагмент статьи «Плач по концепту»)
Если долго мучиться,
Что-нибудь получится…Виртуальным утешением занимаются другие мастера пера и культуры. Раз и навсегда их однажды назначили на должность ответственных за состояние человеческих душ, и теперь все, вывалив на плечо от усердия языки, ждут-с: какое новое откровение явят нам, грешным. И, надо отдать должное, являют ведь, зачастую бескорыстно и не дожидаясь даже первой палой звездочки за какие-нибудь там услуги.
И тут тоже все понятно: раз так долго ждали, почти отчаялись, а оно тут взяло и все же явилось – то последнему ежу неграмотному ясно, что это эпохалка. Ну и как ее не расхвалить, тем более что для этого и читать нет никакой необходимости. Нет, все-таки правы были марксисты: главное - методой овладеть, а там только минус на плюс вовремя меняй, и проживешь долго и счастливо. И если и умрешь, то только вместе с учением, которое непобедимо. Потому что верно.
Что и говорить, удобный мир. Я-то думал, что он сохранился только в нескольких заповедниках гоблинов, ан наткнулся на «Озоне» на подборку высказываний о «Кыси» Т. Толстой и понял, что эти песни о главном «не задушишь, не убьешь». У меня сложилось устойчивое впечатление, что все рецензенты (кроме А. Немзера и вашего покорного слуги) читали какой-то совершенно другой - по содержанию - текст Т.Толстой. Но, по здравом размышлении, я понял, что вся беда, скорее всего, во мне, пытающемся по старинке не искать черную кысь (простите, кошку) в темной комнате, когда ее там нет. Это ведь одно из проявлений недавно воскрешенного «нового сладостного стиля» - находить нечто там, где его не только не прятали, но и просто не было испокон веку. А потом умиляться найденному, тетешкать и лелеять его.
Подобные аберрации и перверсии у критиков проходят под ставшим в последнее время популярным, я бы даже сказал – эпохальным и судьбоносным – девизом: «Я его слепила из того, что было, а потом, что было, то и полюбила». Конечно, из того, что было, слепить конфетку можно только пиаровскими средствами… Чего душой кривить – «Кысь» могла вызвать некоторый восторг и у автора этих строк. Если бы прочитал ее лет 15, а – еще лучше – 20 тому назад. Сегодня же появление этой книги можно сравнить с незабвенным поездом «Новосибирск–Одесса», приходившим минута в минуту по расписанию, но с опозданием на одни сутки.
Особенный и всеобщий восторг у читателей вызвала стилистика, язык книги, ее замысловатое структурирование и т.п. бомбошки и финтифлюшки. К сожалению, на мой взгляд, это скорее проявление проклятого в свое время марксистами «искусства ради искусства». Ибо не несут все эти красоты никакой нагрузки – ни эстетической, ни смысловой; с таким же успехом их можно было бы вставить в любой другой текст Т. Толстой – без ущерба, но и без выигрыша как для красот, так и для самого текста. Мне они скорее напоминают каллиграфические завихрюшки в подписи самовлюбленного второстепенного литератора – мол, и так я могу, и эдак, да и всяко-разно. Нечто вроде достопамятной таблички мастера Гамбса, но понапиханной в изделие в таких количествах, что это уже не шедевр, а памятник самому себе, любимому.
Впрочем, если очистить текст от всех литературных излишеств, то твердый осадок будет весьма и весьма невелик. Сюжет просчитывается буквально с первых строк, в середине становятся скучно, а в конце думаешь, позевывая: «Стоило ли огород городить?». Некоторые, чисто формальные, признаки позволяют кое-кому относить «Кысь» к фантастической литературе. Я, честно говоря, против такого попустительства, когда все, с чем не хотят справляться критические жернова, сразу причисляется к фантастике, как к литературе заведомо второго сорта.
«Жизнь после Взрыва» - лишь необходимая для Толстой оговорка, чтобы описать тот концептуальный гомеостазис, буквально бесконечный тупик, который, по ее мнению, охватывает прошлое, настоящее и будущее российской истории. Не мне, из своего израильского далека, судить ее американское. Россия в предлагаемой реальности есть величина неизменная и непознаваемая, ее можно лишь принимать как некую данность, вещь в себе, существующую, по преимуществу, для оправдания авторской идеи. Все в ней вечно – ожесточенно-бессмысленные споры «западников» и «славянофилов», мышиная суета цепляющейся за воспоминания о недостоверном былом интеллигенции, дикий быт опекаемых «низов», власть ради власти и звериное стяжательство – с непременным интеллектуальным взломом – «верхов».
Еще одна существенная подробность – в реальности навязанного автором «мира после взрыва» литература существует только в качестве некоего окаменевшего экспоната. То есть Рим стоит, но римлян, т.е. творцов, более нет. Правда, и без них жизнь продолжается вполне нормально. А если сильно припечет, то можно затеять вечную, во всяком случае, для Толстой, дискуссию с бессловесным Пушкиным. Что, мол, брат Пушкин? Молчишь? А ведь мы теперь с тобою наравне, разве не так?… Раз диалог на равных здесь по определению невозможен, то Пушкина — благо безответен — живенько стаскивают на свой собственный уровень.
Но что ты ни делай, а не дает Пушкин ответа, как когда-то тройка-Русь. Не хочет колоться, и все тут! Сдается мне, что Пушкин на все эти спиритические сеансы не отзовется и не выйдет. Он сам знает, к кому и когда являться. А чем хороша современность — за неимением благословения покойного классика вполне сойдет проплаченный критик…
Pro et contra 2
Кальян Каломенский
Вывернутый наизнанку киберпанк
Сергей Мякшин
«Неистовая потеря себя» –
Паттерн-press,
2001, 36 с
Это первая книга практически неизвестного пока у нас автора. В книгу вошли следующие тексты: «Дело», «Форма 2: Флюгер для чужого ветра», «Если ты житель нашего уезда» и «Ошибка». А также интервью с автором. По заявлению последнего он пишет сейчас крупный текст, возможно роман, который продолжит тему «Формы 2».
Что нам нужно сначала? Сначала нужен автор. Автор тут есть? Почти есть. Почти нет. Где-то больше, где-то меньше. В «Форме 2» – почти нет. А если и есть, то он настолько растворен, что его отследить почти невозможно. В «Деле» и в «Ошибке» автора уже больше. Эти два достаточно похожих текста. Не в плане содержания, а в плане атмосферы. Точнее степени ее густоты. Мякшину вообще свойственна некая параноидальность текстов, мы постоянно находимся в каком-то страхе, непонятно чего и кого, но паранойя эта бывает суровой, а бывает и веселой. В «Форме 2» эта паранойя жестока, в ней нет практически никакого просвета. Она бьет в пах. Она чересчур насыщена, она переполняет собой текст. Происходит идентификация чистого сознания. Образ. Драма. При такой подаче материала читатель часто пугается, так как ему предлагают не киберпанковский жесткий сюжет рублеными фразами. Здесь те же рубленые фразы, только место сюжета занимают смыслы. Это в какой-то степени вывернутый наизнанку киберпанк, хотя местами он напоминает и конспективные фабулы целых романов, вполне могущих стать именно киберпанковскими. Здесь очень чувствуется битник Берроуз, идеологически повлиявший на киберпанков. Хотя сам к ним не относился совершенно. Это предтеча киберпанка, пожелавшая остаться предтечей. Возможно, это обезьяна, не пожелавшая произойти в человека, а возможно, и наоборот. А в любом случае до сих пор не ясно, кто умнее, обезьяна или человек? Кто живет в большей гармонии? Вопрос открыт. «Форма 2» не рекомендуется читателям, ищущим легкого отдохновения. Особо впечатлительным также не рекомендуется. Исключительно для привыкших к борьбе с текстом. Эта борьба может быть практически бесконечной. Практически не имеет смысла давать некоторые интерпретации, так как все они имеют весьма зыбкую основу и быть оспорены, а также заменены другими. Герой становится неприемлемым, его место занимает образ. Драма. Готовьтесь к восприятию текста о войне в дородовой сфере. Конец связи.
«Дело» и «Ошибка» менее плотные, их параноидальность немного другого рода, она веселее, она уже не давит. Она мягче и оттого доступнее. Эти тексты уже можно читать и для чисто физиологического удовольствия, они захватывают, не отталкивают. Здесь действует традиционная прямая перспектива искусства. Произведение завлекает нас в себя, мы становимся частью его, погружаемся в него и проживаем его. С «Формой 2» это практически невозможно. Она просто выталкивает читателя, здесь нужен какой-то свой подход.
Но, несмотря на то, что «Дело» и «Ошибка» схожи по степени параноидальности, содержание их различно. Содержательно «Дело» ведет к «Ошибке». Оно ее предваряет. Но в то же время оно и упрощает понимание «Формы 2», некоторой части ее атмосферы. «Дело» – это апофеоз антикоттизма, но основой его является не привычный нам пансобачизм, а малоизвестный панкрысизм. И здесь открываются свои проблемы. Здесь есть свои спецслужбы и уполномоченные лица, свои миссии и своя политика.
«Ошибка» – лишь эпизод из жизни героя – да, здесь герой уже возможен, он даже четко прорисован, как и в «Деле» - но эпизод такой важности, что может повернуть всю его жизнь.
Сами названия текстов Мякшина отличаются емкостью и повышенной степенью информативности. Лишь одно слово. А в случае с «Формой 2» – оно дополнено пояснением «Флюгер для чужого ветра», но это скорее исключение, оно существует только для того, чтобы мы не перепутали ее с «Процессом» и с «Апологией средств», а это дьявольская разница.
И еще совершенно неожиданный текст «Если ты житель нашего уезда». Он стоит особняком. Отличается и настроем, и объемом. Совершенно миниатюрная зарисовка. Своеобразный аппендикс книги, назначение которого до сих пор неизвестно, но и ампутировать его вроде бы больно.
Перефразируя Станислава Грофа, Автор неистово потерялся в этой книге, растворился среди героев и образов. Идентификация личности. Результат отрицательный.
Георгий Петров
«Да не смягчится кошмар!»
«Заутренняя брешь секла уездные лачужки.
От рубиновой пыли стекленели сердца.
На крючках подвисая, дурачились тушки,
Облаченные в плед из морского свинца.»Мы живем на окраине мысли, мы видим ее не часто, а только тогда, когда легкий ветерок заносит ее к нам. Тогда мы думаем, мы даже не замечаем, что происходит. Что кто-то пытается извне навязать нам свою волю. Ветерок поглаживает наши уши. Они колышутся. Щебечут. Мы стоим на окраине нашей окраины и думаем. Стоим на самом краю дороги. И смотрим вдаль. Мы только что проснулись. Все наши неторопливые мысли, навязанные ненавязчивым ветерком, идут параллельно нашему сну, чуть-чуть с ним соприкасаясь. Делая это нежно. Мы рады и чувствуем довольство за себя самих. Чуть сильнее становится ветер, и мы застегиваем наши одежды, чтобы не очень сильно развевались они на ветру, зашнуровываем наши души, наши головы, прикрываем уши. Даже поднимаем воротник, и возможно прикрываем им свои уши. Стоим и думаем, что в безопасности находимся. И это так, потому что ветер еще не пришел. Мысль наличествует в нас, она резче, она стремительнее. Она опережает сон, многократно пересекает его и, в конце концов, прогоняет. И одновременно мы готовимся. К более сильному порыву ветра. Принимаем более удобную позу, расставляем пошире ноги, достаем из сумки более теплые одежды, одеваем их поверх имеющихся, застегиваем. Плотно. Тепло. Мысль бьет ключом, она неудержима, она конструктивна, нет ей предела. Мы горды. Умны. Непобедимы. Горбы наши незаменимы. Вечны. Мы - идеал. Беспечный. Внезапно ветер стих, мысли потухли. Последний стих. Мозги протухли. Я падаю в ту незамеченную мною брешь. Я существую. Не живу. И это все.
А все ли это? Конечно, нет, ведь мы любим рубины. Мы любим все, что так красиво пахнет, нам не важно, из чего оно сделано и чем пропитано, нам плевать на содержание, когда там есть такой прекрасный запах. А запах! – вспоминаем мы рекламу и бежим за ней нестройными стадами, покупаем, покупаемся и продаемся, но не продаем, а отдаем почти что за бесценок, меняем все что так хотелось когда-то нам всем поиметь. И вот мы владеем. Мы снова идеал, мы снова вечны. Мы снова стоим у порога бесконечности. Мы сравнимы только с Ним. И мы сравниваем себя с Ним. Но и этого нам мало. Мы хотим еще. Нам надо затушить пожар в душе, горящей от нехватки запаха, мы тушим наш пожар. Мы волочим напитки. Лучшие и дорогие, те, что нам первыми попались. Под руку. Мы заливаем, мы наполняем. Рубины растираем в порошок и засыпаем. И разбавляем. Водой нектаром и мочой. Лишь бы напиться. Заливаем снова, но уже в другой стакан. Стенки его нежны, они обжигаются. Вся слизистая выходит, вывернувшись наизнанку, наружу. И выглядит это необычайно красиво. Как и всегда выглядят органические цветы, вышедшие на свежий воздух. Мы любуемся. И снова растираем наш любимый красный запах. Снова засыпаем, мешаем, выпиваем. Но то, что ждали, уже не получаем. Стенки стакана уже преобразовались, остаканились, остекленели, засверкали необычайным запахом.
В результате мы стали еще более горды. Наши горбы уже нас не беспокоят, мы выпячиваем их на показ, тычем в них кривыми пальцами и веселимся своей горбости. И чем больше мы их выпячиваем, тем больше мы сгибаемся и перестаем уже замечать чужие горбы, ведь для этого надо поднимать глаза. А зачем, когда у нас под ногами намного более прекрасные картины можно лицезреть и даже уловить остатки рубинового запаха, ведь он остался там щепоткой красной соли. Он разъедает наши ступни, мы снова морщимся, но веселимся, переступаем с ноги на ногу, почесываем горб и преклоняем свое чело. Оно сгибается скрипя. Мы снова горды. Горбы наши вечны. Мы веселы и беспечны. Нас не волнует больше веселье на верху, где тушки, подвисая на крючках, смеются, издеваются над нами, плюются, попадая в нас, морщат носы и мирно разлагаются, как мы. Но нас это не бередит, мы довольствуемся красным запахом, черный цвет нас совсем не интересует, не волнует и чужой цвет и запах. В красноте да не в обиде. Что-то наши руки стали больно велики, больно гибки и удлиненны, а не опустить ли их на землю? Опускаем. Да, так намного удобнее, и поясницу ломит благосклоннее. Теперь-то мы точно вечны и безупречны, наши горбы беспечны, мы молоды и человечны.
И тут мы снова начинаем чувствовать, что возвращение ветерка неизбежно, мы наполняемся предчувствия, мы возбуждены и вечны, человечны и разбужены чувством важности и неизбежности происходящего. Но ждать нам долго, а поясницу ломит, мы руки опускаем и под себя подкладываем, опускаемся на землю, закутываемся в одежды поплотнее, застегиваем последние пуговицы, уши наши уже совсем закрыты – ведь можно простудиться. Мы утеплились, впитываем запах. Он еще остался. Не тот, конечно, что был, но нам достаточно, ведь ветра нет, он его не уносит. Мы ждем своего ветра, даже осознавая, что после него не будет уже того покоя, что был для нас вечным и безупречным. Мы подбираем остатки наших рубиновых запахов, втираем их себе в одежды, они дубеют, и мы вместе с ними. Мы наполняем свои ноздри этим запахом, он теребит их в последний раз. Теребит настойчиво и непереносимо. Но уже не бесконечно. Запах исчезает. А ветер так и не приходит. И мы остаемся. Вечны и неистовы.